«Бьемся <...> за православную нашу христианскую веру...»

О роли Русской Православной Церкви в преодолении Смуты

Четырехсотлетие значительнейших в истории Российского государства событий побуждает нас снова и снова возвращаться к анализу пережитого: каким образом сумел народ предотвратить распад государства, что именно оказалось в его жизни настолько сильным, что позволило ему преодолеть всесторонний кризис? Эти вопросы особенно актуальны в связи с тем, что наше время тоже является кризисным, когда мы стоим перед фактом утраты скреп нашей государственности.

Есть две крайних позиции в оценке событий Смутного времени: волюнтаристская (мол, появились два деятеля из «низов» — мясник да обедневший князёк, и их предприятие удалось) и детерминистская (средневековая Русь не могла уже управляться по-старому и просто нашла через кризис новые формы своего государственного механизма). За последние два десятилетия набрала вес и сторонников также официальная теория дореволюционной историографии — что именно Православная Церковь выступила инициатором выхода из Смуты и сумела объединить народные силы перед лицом династического кризиса. Впрочем, и критика данного взгляда наиболее яростна, поскольку такая теория якобы может способствовать «клерикализации» страны. Печально, что наша историческая наука до сих пор боится призраков, и мы надеемся этим небольшим размышлением внести хотя бы некоторую ясность в понимание роли Церкви в деле преодоления Смуты.

Среди множества теорий исторического процесса существуют такие, которые наиболее соответствуют восприятию Церковью самой себя — «организмические», то есть проводящие аналогию с живым организмом. Если же учесть, что движущие силы того или иного этноса заключены не столько в географических или даже экономических условиях, в которых он живет и действует, а в трансцендентальной сфере — сфере духовных исканий, смыслов и ценностей (того, что побуждает людей жить и действовать), — тогда сравнение народа с разумным организмом («коллективный русский человек», «Иван-кадмос») будет еще плодотворнее. Ведь и Церковь воспринимает себя не как сообщество единомышленников (хотя это есть), и даже не как передающуюся по эстафете поколений религиозную традицию (хотя и это имеет место), но как мистическое Тело Христово. Таким образом, мы предлагаем в тезисе «Церковь помогла преодолеть Смуту» глубже вникнуть в само понятие «Церкви» и природу ее воздействия на народную жизнь. В этом ключе попробуем сначала определить, чем являлась Смута в истории государства Российского.

Если быть объективным, русская земля многократно переживала кризисные периоды, начиная с усобицы сыновей равноапостольного князя Владимира и монгольского завоевания до распространения ереси жидовствующих. Но почему-то кризис начала XVII века представляется наиболее всеохватным и разрушительным; его превзошел только октябрьский кризис 1917 года. В числе множества причин, вызвавших Смуту, мы можем выделить экономические (неурожай, закрепощение крестьян при Борисе Годунове), внутриполитические (попытка устранить боярство Иваном IV, пресечение правящей династии, борьба новой служилой аристократии со старой боярской, наконец, несовершенство формирования «военной машины»), внешнеполитические (затянувшийся конфликте Польшей, неудачи в предыдущей Ливонской кампании, военное давление Швеции и «степняков»), даже «цивилизационные» («отставание» Руси от Европы в техническом, научном, военном и, положим, социальном отношении). Но обращает на себя внимание весьма специфическое именно для Смутного времени явление — «самозванчество». Не вдаваясь в его анализ, мы понимаем, что оно связано с состоянием народного сознания. Все слои народа были готовы принимать желаемое за действительное (Лжедмитрия I признали не только служилые сословия, но даже церковные иерархи, кроме многострадального патриарха Иова и архиепископа Астраханского Феодосия). Это означает глубокое повреждение чувства «правды» в народе, то есть некую духовную порчу, которая всё ярче стала проявляться по мере углубления Смуты, вплоть до полного равнодушия к присяге и нежелания защищать свою землю. Нашему поколению еще предстоит эта важнейшая задача — исследование жизни самого народного духа. Что привело его к подобной болезни? Бесчинства опричнины, разрушившей доверие к Государю и чувство справедливости? Оскудение благочестия среди правящих слоев общества? В любом случае мы видим «русского всечеловека» забывшим свои исконные добродетели, по слову Патриарха Ермогена: «Оставя веру, в ней же родишася, в ней же и крестишася, в ней же и воспитании быша <...> и крепчайша верою к Богу всех язык ныне безумнее всех явишася: оставльше свет, во тьму отпадоша, оставльше живот — смерти припрягошася, оставльше надежду будущих благ и безконечнаго блаженнаго живота и Царства Небесного—в ров отчаяния сами ся ввергоша; <...> кто таков немилосерд когда быв к своим родителем, и сам к себе, и к женам своим, и к детем, и к домочадцем, что те, которые самохотием (выделено мною. — А. Л.) от славы Божии и от веры отпали, и от присных своих разлучилися, и домы своя сами разорили, паче же и себе самих?»

В видении наших недостатков враги иногда оказываются зорче друзей. «Мы заставим их предать свои идеалы и поклоняться нашим кумирам» (из плана Даллеса) — деятели Тавистока лучше нас поняли скрепу русского духовного устроения. Единство веры соединяет все слои общества в единый организм, и узами взаимного доверия и сословного служения определяется его стойкость. В начале XVII века мы видим печальную картину разобщения, распада привычных общественных связей, когда внешние обстоятельства обнаруживают внутреннюю болезнь: ослабление институтов общества есть только следствие распада невидимых межчеловеческих нитей, образующих, по И. А. Ильину, подлинную ткань общего бытия. А это, в свою очередь, есть следствие ослабления духа во множестве его носителей, когда власть не желает нести бремя заботы об Отечестве, а народ теряет последнюю надежду. В письменных источниках мы имеем только отдельные разрозненные факты, свидетельствующие об утрате этих нематериальных ценностей, которые на деле составляют основу народного бытия. Остается только догадываться, что стоит за горьким словом Патриарха Ермогена: «А за наши грехи царскаго их корени Московскому великому государству наследник не остася, и мы вси, православнии христиане, остались сиры без пастыря. И от тех мест и по ся места всего Московскаго царства многонеисчитаемый народ, яко море, волнуетца и, аки корабль, без кормника».

Понятие общенародных идеалов и ценностей, народной веры оказывается ключевым при рассмотрении причин и самого процесса Смуты. Вот, казалось бы, наступает торжество происков латинства: заключивший тайный договор с римской курией Лжедмитрий становится общепризнанным государём Руси. В 1606 году кризис еще не представляется таким глубоким и всесторонним. Вроде бы еще немного — и с избранием на царство Шуйского, возглавившего устранение самозванца, всё наладится. Почему же по миновении наваждения кризис не преодолён? Новые призраки овладевают общественным сознанием, самозванцы множатся, клятвы и крестные целования попираются, страсти разгораются, народ грабится, земли разоряются, правящие круги, «отцы народа», делят власть снова и снова... Голос новоизбранного Патриарха Ермогена, как и его предшественника Иова, подобен гласу вопиющего в пустыне. Из-за оскудения любви умножается беззаконие.

Мы не сторонники исторического детерминизма. Ведь сам отец «теории победы пролетарской революции в одной отдельно взятой стране», говоря о неотвратимости победы пролетариата, начинает с... атаки на умы, выпускает «Искру». Затем обстоятельства только выявляют то, что уже созрело в умах, в «коллективном сознании», Даже после 15 лет Смуты (если считать ее началом год смерти царя Федора Ивановича — 1598) в народе еще живы были «духовные инстинкты» служения Отечеству. Более того, Минин впервые в нашей истории обращается к людям с призывом защитить именно Отечество, то есть, буквально, землю и традицию отцов. Второе ополчение целиком построено на началах нравственных, оно есть историческое проявление в материализовавшихся фактах истории процесса нравственного, духовного порядка. «Что где сберетца с земли каких доходов, и мы то даем нашим ратным людям, стрельцам и казакам; а сами мы бояре, и воеводы, и чашники, и столники, и дворяне, и дети боярские служим и бьемся за святые Божьи церкви и за православную нашу хрестьянскую веру и за свое отечество без жалованья»1.

Подслеповатые историки, мерящие всё аршином «выгоды» или «интересов», ничего не смогут понять в мотивах зарождения освободительного движения. Они будут всё объяснять иначе. Но только дело подлинного созидания невозможно без подвига Любви, а потому — жертвенного подвига. Если бы князь Пожарский искал выгоды и славы себе, он бы себя вел иначе. И никогда не смог бы найти решения, примиряющего противоположные партии, как это ему удалось в деле подготовки Земского собора и выдвижения на престол кандидатуры Михаила Романова. Его заслуга не столько военная и даже не политическая. Его главная заслуга — в служении Правде.

Мы считаем, что само появление на Руси таких личностей, как Скопин-Шуйский, Патриарх Ермоген и Троицкий игумен Дионисий, Минин и Пожарский, есть величайший дар Божий нашей земле, потому что они силой своего духа перевесили чашу весов на судилище Истории. Поневоле вспоминается ответ Бога праведному Лоту перед сожжением Содома и Гоморры: «Если найдётся в них десять праведников, пощажу города сии». Что, как не влияние Христова идеала направляло служителей Отечества и придало им силы на сверхчеловеческий подвиг?

Безусловно, все эти люди вдохновлялись церковным идеалом и были вернейшими сынами Православной Церкви, а отнюдь не формальными её членами «в силу господствующих традиций». Добросовестность научного исследования не позволяет скидывать со счетов христианскую мотивацию действий исторических личностей, наоборот, помогает лучше понять логику этих действий. Видеть же в христианской самооценке себя средневековым человеком только фарисейство и самообман — значит игнорировать богатство и разнообразие способов внутреннего человеческого бытия, судить всех по собственной скудной мерке, оказаться неспособным постигнуть поведение тысяч подвижников духа. Именно в подвиге святых и подобных вышеназванным личностей лежит разгадка авторитета Православной Церкви, в отличие от внешнего «авторитета власти» церкви католической. Слова Господа «По плодам их узнаете их» в полной мере должны быть отнесены к героям нижегородского ополчения. Несомненно, именно так, по плодам своего подвига, был в наше время канонизирован князь Димитрий Донской. Плоды подвига Минина и Пожарского тоже стали очевидны впоследствии. Петр I во время посещения Нижнего Новгорода почтил память Кузьмы Минина. Наверное, историкам есть ещё над чем поработать, чтобы определить мотивы избрания Петром именно Казанской иконы Божией Матери — святыни Второго ополчения, поставив которую во главе своего воинства наш первый император закончил старое Ливонское начинание — открыл Руси выход к Балтике. Не случайно он перенёс икону в Санкт-Петербург, где ей был посвящён один из самых крупных соборов. Здесь уместно вспомнить, что первыми детскими впечатлениями Петра должны были быть не столько кутежи Немецкой слободы, сколько возглавляемые патриархом и его державным родителем торжественные крестные ходы в честь новоустановленного (с 1649 года) празднования Казанскому образу.

Есть и еще одна составляющая в деле Второго ополчения, которую подчас игнорируют историки, но которая, однако, засвидетельствована самими его участниками: особый промысел Божий над благим делом. Материалисты в подобных ситуациях говорят о случайности, но когда «случайности» выстраиваются в закономерный ряд, неповрежденное сознание не может не увидеть здесь тот самый промысел. Мы имеем в виду прежде всего троекратное явление Кузьме Минину преподобного Сергия Радонежского — подлинную мистическую причину необычной инициативы нижегородского торговца: необычной, если учесть сословный характер общества и то, что торговый люд никогда доселе не занимался военно-политическими вопросами. Особая Божия защита не раз проявлялась и в жизни князя Пожарского (см. ниже). А как объяснить видение насельниками Троице-Сергиевой лавры трех всадников, объезжавших монастырь накануне последнего решительного штурма, который так и не удался полякам? Наконец, вспомним, как колебалась чаша весов военной кампании ополчения, когда ополченцы несколько раз буквально за один-два дня до прихода противника успевали брать укрепленные пункты (Кострому, Ярославль, Москву). Конечно, они совершили все возможное в человеческом плане, но только тогда, по опыту Церкви, когда людьми делается действительно все, на помощь им приходит десница Божия.

Имея в виду вышесказанное, мы уже можем по формальным основаниям утверждать, что роль Православной Церкви в деле преодоления Смуты была не только вдохновляющей (как бы сегодня сказали, идеологической), но и организующей. Помимо священномученика Ермогена, назовем и многострадального Патриарха Иова, и архиепископа Астраханского Феодосия, безусловно остававшихся поддержкой народной совести. Церковь не благословляла изменять крестным целованиям ни сыну Годунова царевичу Феодору, ни Василию Шуйскому. Ни один архиерей не выехал навстречу Лжедмитрию в Тулу. Лжепатриарх Игнатий (грек по происхождению) после того как попытался преподать царьку, преступнику законов благочестия, и его невесте-католичке Марине Мнишек Святые Тайны в церемонии их венчания (хотя они отказались), был встречен великой печалью и, по-видимому, гробовым молчанием русского духовенства в алтаре Успенского собора, а через несколько дней низложен. А каково оказалось воздействие на народное сознание подвига защитников Троице-Сергиевой лавры: две тысячи человек противостояли 16 месяцев 25-тысячному войску Сапеги? А щедрость келаря Авраамия, открывшего в голодные годы после Смуты лаврские запасы для раздачи народу?

Но и указанное понимание роли Церкви будет не просто неполным, а неполноценным, если не осознать глубже самого понятия Церкви. Современная наука привыкла обо всем судить по формальным, внешним основаниям — следствие принятой парадигмы «научности», которая не внимает столь ярко раскрытой М. М. Бахтиным противоположности таких объектов исследования, как «предмет» и «личность». Мера личности — поступок, а ценность поступка определяется в первую очередь его мотивацией, а уже во вторую — результатом.

Воспользовавшись подходом, предложенным в начале статьи, мы можем сравнить Церковь с духом в человеческом теле. Именно дух, действуя в нас, переплавляет природные инстинкты таким образом, что все стихийные движения нашего естества, и физические, и психические, преображаются для вдохновенного служения Любви. Церковь не как организация, но как школа Любви, была для героев Смуты всем и запечатлевала свое животворящее влияние на всей деятельности преданных Богу, Церкви и Отечеству людей. Подобно тому, как нашей личностью запечатлено все, исходящее от нас, так церковностью определено все, что совершалось для преодоления последствий почти всеобщего предательства, отступления от веры и традиций благочестия, — подвиг воистину вышечеловеческий! Вот почему сказать, что Церковь помогла преодолеть Смуту, — значит не сказать ничего. Существо Смуты и заключалось в отпадении от духа Христова, духа Любви и Верности, преодоление же Смуты — в выявлении тех людей, которые еще были едины с Церковью не на словах, а самой своей жизнью. И победа над Смутой состоялась потому, что колеблющаяся масса общества пошла за ними — за теми, кто призвал народ сохранить свой дух, свою идентичность, свою веру и свое Отечество, побуждали людей своим примером сделать выбор. И те, кто еще были в силах, свой выбор сделали, и их чаша перевесила. Процесс напоминал выздоровление организма от вируса — вируса чуждой цивилизационной ориентировки. Такой исход не был заранее предрешен какими-либо внешними обстоятельствами. Это был соборный выбор пути, это была помощь Божиего Промысла в ответ на жертвенный порыв немногих.

И последнее, о чем нельзя не сказать: уроки Смуты нашим народом до сих пор не восприняты. Они не осознавались в первые десятилетия после Смуты, когда могилы Минина и Пожарского были практически забыты, не осознаются и в наши времена, когда мы «украшаем гробницы пророков», но далеко отстоим от их духа, от их дел. Уроки эти не осознала династия Романовых, хотя и взяла на вооружение девиз «Православие, самодержавие, народность». Характерно, что в год празднования 300-летия преодоления Смуты и прославления Патриарха Ермогена имена Минина и Пожарского почти не упоминались. Дух свободы — только он один держит души в верности Церкви, любить нельзя из-под палки, и именно зрячая, безоглядная верность Церкви оказалась способной победить, несмотря на общее отступление. Неудивительно, что народ глубже чтил героев Смуты, чем правящие круги, потому что глубже, живее веровал. В наше время он оторван от духовных корней, расцерковлен и находится не под влиянием приходского батюшки или традиций народного благочестия, как прежде, а оглупляющих средств массовой информации. Однако печально, что уроки Смуты не восприняты и нашей интеллигенцией, которая до сих пор боится призрака «клерикализма» и не видит, что за Пожарскими уже некому идти. Тем более они не осознаны элитой, не понимающей основ нашей национальной идентичности и вместо того, чтобы направить народную стихию на возрождение всех форм национальной жизни, делающей всё, чтобы обезверить народ по методике западной «демократии». Самое же печальное — эти уроки не восприняты самой Церковью, которая в 1993 году призывала к миру и братолюбию, когда надо было напоминать, что нет общения света с тьмою, и не должно мириться с теми, кто толкал Русь на путь национальной катастрофы, переживаемой нами и сейчас.


1 Азарьин С. Сказание о явлении чудо-творца Сергия Кузьме Минину //К. Минин, Д. Пожарский. М., 1997. С. 220, 223.